Всем непосвященным о Яне Фабре нужно знать примерно следующее. Еще в 70-х он стал рисовать картины собственной кровью (и не только ей). Он украсил потолки королевского дворца в Брюсселе надкрыльями тайских жуков. Он поставил 24-часовой перформанс «Гора Олимп», в котором нашлось место и древнегреческим мифам, и цветам в промежности. В Лувре он выставил сотни надгробных плит. Он же этим летом облачился в доспехи и прошелся по залам Эрмитажа, лобызая рамы знаменитых картин.
В свой скоротечный визит в Москву Фабр был нарасхват. Вскоре по прилету он отговорил занимательный паблик-ток с Кириллом Серебренниковым в рамках фестиваля «Территория», а утром отправился давать мастер-класс студентам «Территории» и «Гоголь-центра». До самого вечера художник держался на скромном завтраке из кусочка банана и стоически переносил московские холода, кутаясь в меховой воротник и то и дело доставая пачку любимых Lucky Strike.
 Начнем по порядку: когда маленький Ян Фабр впервые столкнулся с искусством?
Это, как ни странно, случилось в зоопарке. Мой отец отвел меня туда зарисовывать животных и людей. А когда мне было лет семь, мы пошли смотреть на работы Рубенса, я пытался копировать его графику и живопись. Затем я ходил в музей делать копии картин Ван Гога — он учился в Антверпене, написал там свою знаменитую картину «Едоки картофеля». Жил на той же самой улице, что и я. Уже в таком возрасте я был зачарован этими картинами. И животными тоже.
 А кем вы мечтали стать? Не художником ведь.
Сначала я хотел быть почтальоном. Сын моих крестных был почтальоном, я смотрел, как он бродит по улице, звонит в двери, и думал: «Вау, он по-настоящему свободен». Профессия мечты. А когда мне было 12 лет, отец подарил мне мой первый микроскоп и набор юного химика. У меня появилась первая лаборатория в подвале дома. Обычно там все взрывалось, я вечно ходил с отметинами на лице. Тогда я думал стать химиком. В каком-то смысле я и стал химиком-почтальоном. В искусстве я всегда ставлю эксперименты и показываю свои работы по всему миру, как почтальон.
РОДИТЕЛИ ВЫКЛЮЧАЛИ СВЕТ И ГОВОРИЛИ: «ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ПОЛЬЗОВАТЬСЯ ЭЛЕКТРИЧЕСТВОМ, ЗА КОТОРОЕ НЕ ПЛАТИШЬ. ИДИ И РАБОТАЙ».
 А что сказали ваши родители, когда вы стали не химиком, а художником?
Они были очень недовольны. Мой отец говорил мне: «Тебе нужно обучиться нормальной профессии». Они хотели, чтобы я работал в антверпенском Ботаническом саду — мой отец был там специалистом. Между нами разворачивались настоящие баталии. Я учился одновременно в Академии изящных искусств и на курсах для декораторов витрин и поздно возвращался домой, часов в десять вечера. А родители тут же выключали свет и говорили: «Ты не можешь пользоваться электричеством, за которое не платишь. Иди и работай». Они стали видеть во мне серьезного художника, только когда мне было лет 40. При этом мои родители — люди широких взглядов, у них очень богатое воображение. Просто они думали, что искусство меня не прокормит.
 Когда вам впервые заплатили за искусство?
Мне было лет 16, я выиграл крупную бельгийскую премию. Вместе с ней дали денег — я был очень доволен. Это было масштабное полотно — 4 х 2 метра — с видом Антверпена.
 То есть начали вы с относительной классики, а потом вдруг стали писать картины собственной кровью и спермой. Что произошло?
Когда мне было 18 лет, я отправился в Брюгге и попал на выставку фламандских мастеров, посвященную стигматизации и телесным наказаниям. Я увидел все эти картины, и мне захотелось исследовать собственное тело. Тогда я и написал первые работы кровью, это был 1977 год. Считайте это частью традиции фламандской живописи. Фламандские мастера использовали кровь и даже кости. В том числе и человеческие.
 Звучит инфернально. Где и для чего они все это брали?
В основном в университетах. Фламандские живописцы были своего рода алхимиками. Именно они, между прочим, изобрели масляные краски. Кровь использовали для того, чтобы добиться нужных оттенков коричневого. А чтобы белый получился сияющим, они подмешивали в краску человеческие кости. Еще в ход шли насекомые, крысы, цветы… 
 Ваша страна подарила нам настоящих титанов: Рубенса, Йорданса, Босха, Магритта. Вы считаете себя одним из них?
Я карлик, родившийся с стране гигантов. Как можно сравнивать себя с этими ребятами? Они доказали, что их искусство живет и спустя 400 лет. Про себя я такое сказать не могу.
 А кто из них повлиял на вас больше всего?
Рубенс и Босх, каждый по-своему. Рубенс берет композицией и работой со светом. Он работает как театральный светорежиссер: выхватывает светом одно, другое, третье. Я очень часто использую картины Рубенса, когда работаю над постановкой света для своих перформансов. Рубенс был Энди Уорхолом своего времени. У него была своя студия, лаборатория, ассистенты. Он был и художником, и постановщиком, и писателем. Ну а Босх — это безграничная фантазия, креативность. Еще при жизни он был знаменит. Его очень уважала церковь и богатейшие люди страны. Но при этом он критиковал власть, общество, радикальных церковников. Это сочетание воображения и протеста всегда меня завораживало. Босх куда авангарднее, чем все современные художники вместе взятые. Он, можно сказать, дедушка бельгийского сюрреализма и символизма. Он умело искажал масштаб, переносил объекты в непривычный контекст. Но при этом все его странные сюжеты позаимствованы из бытовой жизни того времени — из поговорок, присказок. Все, что есть на его картинах, вы до сих пор можете встретить в реальной жизни.
 Даже всех этих жутких монстриков из «Сада земных наслаждений»?
Конечно — почитайте Библию.
 Кстати о Библии. В России церковь и современное искусство считаются непримиримыми врагами. А вы сумели продать свою скульптуру «Человек, держащий крест» антверпенскому кафедральному собору. Каковы ваши отношения с религией?
Эта скульптура — первое произведение искусства, которое собор купил со времен Рубенса. Мне просто повезло. В Антверпене проходила моя выставка, на которой была восковая модель этой работы. Ее увидел священник, и ему понравилось. Затем позвали епископа — ему понравилось. Позвали кардинала — понравилось и ему. Так они и решили ее купить. Я им говорил: «Послушайте, господа. Я не хожу в церковь и вообще не исповедую католицизм». И священник сказал: «Господин Фабр, эта церковь — для всех. Она открыта для верующих, атеистов, мусульман, иудеев. Нам очень нужны люди, которые открыты к диалогу, к примирению. Не важно, художник это или священник». Сама по себе религия — явление духовное. Все неприятные действия от ее имени совершают люди. На протяжении всей истории лучшие художники работали с церковью. И эта традиция возрождается. Сейчас работаю над мозаикой для церкви в итальянском Бергамо — все ее оформление делаю только я. Она откроется в конце 2017-го.
 Этим летом для проекта в Эрмитаже вы облачились в латы, ходили по залам и целовали рамы картин. Что вы за рыцарь — Дон Кихот, Ричард Львиное Сердце?
Я, скорее, сэр Ланцелот, один из рыцарей Круглого стола. Они боролись за правое дело, защищали бедных, слабых, уязвимых. А я защищаю уязвимость искусства.
 Как появилась идея сделать выставку в Эрмитаже?
Михаил Пиотровский и Дмитрий Озерков семь лет назад видели мою выставку в Лувре(«The Angel of Metamorphosis». — Прим. Interview), и она им очень понравилась. Года три назад я встретил Пиотровского в Амстердаме, он предложил мне сделать выставку в Эрмитаже. Мне дали полный карт-бланш. Пиотровский сказал: «Пройдитесь, осмотритесь — вы свободны». Из книжек я знал, что лучший Рубенс висит именно там, лучший Снейдерс, лучший ван Дейк. Я быстро сообразил, что нужно будет совершить эту прогулку. А затем мне предложили сделать что-то и в Главном Штабе, получилась такая выставка-бабочка. 
 И Лувр, и Эрмитаж — музеи-гиганты. С кем проще работать — с русскими или французами?
Эрмитаж куда более открытое место, чем Лувр. Я даже мог передвигать картины Рубенса: эту повесьте сюда, эту — туда. А в зале ван Дейка они вообще согласились повесить картины на большую высоту так, чтобы мои мраморные скульптуры оказались в центре. Французы в этом смысле куда консервативнее русских.
 На выставке будут и ваши, если угодно, фирменные работы из панцирей жуков. О том, что ваш дед Жан-Анри Фабр — знаменитый энтомолог, и насекомые интересовали вас с детства, вы рассказывали раз сто. У нас один вопрос: сколько жуков погибло во благо искусства?
Ни одного. У меня много способов обзавестись уже покойными насекомыми. Один из них — бельгийский Университет энтомологии. Кроме того, в некоторых странах вроде Конго, Малайзии, Индонезии насекомых употребляют в пищу, подают в ресторанах. Панцири выбрасывают, а я через посредников забираю их себе. Это очень красивый материал. Панцири жуков состоят из хитина, он весь переливается, ты получаешь настоящую игру цвета: зеленый, синий, рыжий, золотой. 
 Специально для Эрмитажа вы сделали серию новых работ в рамках вашего долгоиграющего проекта с ручками BIC. Почему именно эти ручки, а не какие-нибудь маркеры Stabilo?
Все очень просто. Я начал их использовать еще в молодости, когда денег у меня не было. А эти ручки я мог достать где угодно. Я понял, что мне нравится с ними работать. Сами чернила — это химическая субстанция, их синий цвет — не совсем синий, со временем он может стать красноватым, пурпурным, зеленым. Все из-за химической реакции. Этот цвет практически невозможно перепечатать, потому что он «живой». Для выставки в Эрмитаже я сделал девять новых работ, основанных на работах Рубенса. Техника такая: я делаю зарисовку, фотографирую ее на пленку, а затем наношу на снимок семь слоев ручки BIC. Получается такая игра: изображение то появляется, то исчезает. Кстати, Марсель Бик, изобретатель ручек, коллекционировал мои работы, начал покупать еще в 80-х.
 Ваши перформансы и театральные проекты вовсю используют наготу и сексуальные образы — чего стоит «Оргия толерантности». Чем вас так привлекает сексуальность?
«Оргия толерантности» — это проект против коммерциализации сексуальности. В Бельгии, Франции, Нидерландах каждую ночь по телевизору крутят секс по телефону — попробуйте как-нибудь. Ты звонишь и выбираешь одну из опций: «гетеро», «гей», «лесби» и так далее. Такие службы сосут деньги из самых бедных и одиноких людей. «Оргия толерантности» — это протест против корыстной эксплуатации сексуальности. Секс — это тоже красота. А порноиндустрия и даже реклама превращают секс в товар. Меня это раздражает.
 Недавно в Москве был большой скандал вокруг выставки Джока Стерджеса — его работы, изображающие обнаженных детей, посчитали порнографией, и выставку быстро прикрыли. А ваши проекты когда-нибудь нарывались на праведный гнев общественности?
Не так давно меня целых шесть месяцев преследовали из-за работы «Heaven of Delight» в Королевском дворце, которую я сделал по заказу королевы Бельгии. Живу я во фламандской части страны, где сейчас популярны националистические, правые идеи. Кое-кто посчитал, что я предатель. Меня поджидали на улице, несколько раз пытались избить. Отправляли мне письма с угрозами в духе: «Мы тебя найдем». Почти год мне приходилось спать в трех разных местах.
 И как это все закончилось?
Получилось забавно. Знаете, я обожаю мороженое. После проекта в Королевском дворце один мороженщик у меня на районе отказался мне что-либо продавать и даже плюнул в лицо. А восемь месяцев спустя я установил в небольшой деревушке на бельгийском побережье свою скульптуру — гигантскую позолоченную черепаху «В поисках утопии». И вот однажды иду я по Антверпену и кто-то кричит: «Эй, Ян Фабр!». Я думаю: «Ну вот, опять началось». А они подходят и говорят: «Вы сделали такую крутую скульптуру на нашем побережье, мы любим на ней сидеть. Спасибо!». И через пару дней меня случайно увидел тот самый мороженщик и бесплатно угостил мороженым. Это хороший урок: искусство может одолеть любую силу. Моя задница была спасена. Так я победил националистов.
 История на миллион долларов! И часто на вашем пути встают крайние радикалы?
Года три назад для фильма одного французского режиссера я повторил свой перформанс 1978 года, основанный на знаменитом снимке Филиппа Халсмана с Сальвадором Дали и парящими кошками. Я танцевал, а вокруг пролетали кошки. Все это очень не понравилось крайним правым и защитникам животных. Они устроили уличные протесты. Однажды на меня напали шесть парней и принялись меня бить. В итоге я попал в больницу. И все это в европейской стране. Быть художником опасно не только в России. Крайние правые вообще идут на все, чтобы лишний раз выступить с критикой художников и вообще мыслящих людей. 
 Вы вообще сторонитесь политики?
Вне политики существовать нельзя, она повсюду. Мои работы свободны от любой идеологии, а свобода от идеологии — тоже политическое утверждение. Еще в конце 70-х я создал собственную партию — «Партию Яна Фабра». Но состояла она из животных. Первым в списке членов была черепаха, вторым — собака. В общем, все мои домашние животные стали политиками. И эту партию официально зарегистрировали. Демократия — порой забавная штука. Но сегодня в моей стране искусство довольно политизировано. Художники получают субсидии от правительства, а вместе с ними определенное членство — становятся социалистами, католиками, правыми и так далее. Я такого себе не позволяю. 
 В апреле этого года с вами случилась еще одна неприятная история. Из-за протестов представителей греческого театра вам пришлось отказаться от поста художественного руководителя Международного фестиваля Афин и Эпидавра. Если почитать, что об этом писали в прессе, кажется, что Ян Фабр им не угодил, только потому что он — бельгиец. В чем там было дело?
Все дело в коррупции. Министр культуры Греции пришел ко мне и предложил на четыре года стать креативным директором фестиваля в Афинах. Я сказал: «Ок, я подумаю. Дайте мне месяц на размышление». Но уже через два дня греческие газеты сообщили о моем назначении. Но ничего, я согласился. Через месяц я прилетел в Грецию и провел пресс-конференцию. На этой пресс-конференции было изображение флага национальной сборной Бельгии по футболу. Почему? Потому что члены бельгийской сборной родились на Украине, в Турции, Марокко — в самых разных странах. Суть была в том, что сегодня не надо быть националистом, нужно поддерживать мультикультурность общества. Мир изменился, в моем районе живут люди 64 разных национальностей. Я все это объяснил и сказал: «Я приглашу на фестиваль бельгийцев самого разного происхождения». А на следующий день команда местного национального театра начала жаловаться, мол, Фабр отбирает у нас работу. Начались протесты. Ко мне пришел министр культуры: «Господин Фабр, ну давайте немного изменим программу?». Я ответил: «Я художник, я принимаю свое решение. И оно в пользу новых имен. Придете ко мне с вопросами еще раз — и я уйду». Через неделю пришел греческий премьер-министр с тем же вопросом — и я уволился. Это история о том, как люди из театральной среды, и весьма посредственные, дорвались до власти и решили ее удержать. А я хотел дать дорогу молодым художникам.
СЕКС — ЭТО ТОЖЕ КРАСОТА. А ПОРНОИНДУСТРИЯ И ДАЖЕ РЕКЛАМА ПРЕВРАЩАЮТ ЕГО В ТОВАР. МЕНЯ ЭТО РАЗДРАЖАЕТ.
 Над дверью в студии вашей труппы Troubleyn висит фраза: «Только искусство может разбить сердце, только китч может сделать богатым». И когда искусство в последний раз разбило вам сердце?
В последний раз это был спорт. Я был в Италии и смотрел Паралимпиаду. Это ни с чем не сравнимое событие. Когда смотришь обычную Олимпиаду — перед тобой типичные капиталистические тела. А в паралимпийцах видишь только любовь к спорту, удовольствие от игры. Я смотрел футбольный матч между Ираном и Бразилией. В любом другом случае Бразилия бы выиграла со счетом 100:0. А тут иранцы выиграли — 4:1. В том, как паралимпийцы говорят друг с другом, с каким уважением относятся друг к другу, ты не видишь ни денег, ни политики, ни экономики. Лишь удовольствие. Это очень меня тронуло и заставило снова задуматься о красоте. И об искусстве, которое должно быть таким же свободным и пропитанным радостью.
 И напоследок. Сами вы много раз говорили, что провокатором себя не считаете. Но ваши работы вот уже лет 30 исправно всех провоцируют. В чем же дело?
Цель моих работ — пробудить человеческий разум. Если человек ничего не понимает, то он думает, что перед ним провокация. Но суть-то не в этом. Каждая работа — это исследование. Например, что такое слезы? Я сделал много рисунков слезами. И выяснилось, что слезы бывают разные. Когда ты чистишь лук, они совсем не соленые. Когда расстаешься с девушкой или умирает близкий человек, слезы слегка солоноваты. А когда слезы наворачиваются от встречи с прекрасным, они очень соленые. Это меня и интересует: что твое тело пытается тебе сказать. Наше тело — это поле битвы. Сперматозоиды, белые и красные кровяные тельца, вирусы, бактерии — все они ведут внутри нас войну. И это делает нас очень красивыми.
Сергей Багулин